Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Он совсем запутался и с облегчением увидел наконец свой балкон, где висели и сушились его рубашка и майка.

Дома он застал Вениамина Воробейченко, который в вольготной элегантной позе расположился на диване. Дружба детства вернулась как в сказке. Редкий вечер не заглядывал Вениамин в гости. Вел себя прилично: почти всегда приносил бутылочку любимого «Саперави» и, попивая винцо, сентиментально разглагольствовал о бытии. Сначала Пономарева бесило и его назойливое присутствие, и то, что в его слезливых бреднях искаженно, как в кривом зеркале, отражались некоторые ощущения самого Пономарева. Иногда почти те же слова он говорил, те же примеры приводил. Неужели это мой портрет, с отвращением к себе думал в таких случаях Пономарев. Постепенно он привык к Воробейченко, смирился с ним, а когда тот почему-либо задерживался, Пономарев даже скучал.

— Что-то Воробейченко нет? — с противной улыбкой спрашивал он у Аночки.

Один раз Воробейченко в шутку попросил дать ему в пользование ключ от квартиры. Пономарев всерьез согласился. Он был в каком-то тупом затмении. Аночка не вмешивалась в их отношения. С Воробейченко она всегда держала себя вежливо, тепло, накоротке. «Она его жалеет», — понимал Пономарев и умилялся.

— Я тебе сюрприз принес, — встретил Воробейченко хозяина. — Я тебе щенка подарил.

— А где же он?

— На кухне у Аночки.

Действительно, Аночка на кухне кормила из блюдечка мохнатого неуклюжего звереныша. Звереныш хлюпал носом и. глядел на вошедшего таинственными глазами.

— Это что же теперь будет? — спросил Пономарев.

— Вот — собачка! — растерянно сказала Аночка. — Веня принес. Месячный. С родословной, Толь. Породистый…

— И что же, как это?

Он потрогал щенка рукой, зверек ткнулся ему в ладонь теплым липким носом, а потом прикусил его за палец. «Бешеный, что ли?»

— А Витенька видел?

Витенька гуляет.

Пономарев вернулся в комнату.

— Достал по знакомству, — пояснил Вениамин благодушно. — Ирландский терьер. Люди о таком мечтают годами, но тщетно. Так что — гони сотнягу.

— Как сотнягу?

— А так — сто рублей. Ты думаешь, такие щенки по улицам бродят?

— Так я же не просил, Вень.

Пономарев был не против собаки. Более того, где-то в глубине души он всегда хотел иметь собаку, четвероногого друга, как у Джека Лондона. Он, помнится, даже заводил об этом разговор, но Аночка его высмеяла. Кто за ним будет ухаживать? Витенька был совсем малыш. А теперь так счастливо складывается. Ста рублей не жалко. Но как же это сразу, неожиданно. Несерьезно. Живой ведь щенок.

— Я дам сто рублей, спасибо! Но чем его кормить, я не знаю. Книжку бы какую-нибудь, что ли, почитать.

— Эх, сколько еще в русской интеллигенции наносного, ненужного. Ему принесли редкого щенка. А он, вместо того чтобы слепо по-человечески радоваться и ликовать, находит возможным разговор о каких-то книжках. Ему книжка нужна! Библия?!

После такой тирады Пономареву ничего не осталось, как крепко пожать дружескую руку. Он и в самом деле радовался. Это надо же — щенок! Ирландский терьер. Звучит, очень звучит. Сбылась идиотская мечта. Еще бы кошку и дрозда. Или хомяков.

— А хомяков можешь принести?

— Я все могу, — скромно заметил Воробейченко.

Весь вечер они провозились со щенком. Делали ему постельку. Искали большую тряпку — вытирать лужи. Вернувшийся с прогулки Витенька, увидев звереныша, надолго погрузился в нирвану. Пономарев сразу настрого запретил ему трогать собаку руками, до того, как она войдет в возраст. Поэтому Витенька скорбно бродил вокруг и только изредка ухитрялся дернуть щенка то за хвост, то за ухо. Щенок пищал и ворчал, скалил зубы. У Аночки было восемьдесят рублей, они копили на «стерео». Анатолий сходил скрепя сердце к соседям и занял недостающую двадцатку. Воробейченко, получив деньги, обещал на днях принести родословную. Придумали щенку имя — Снуки, Сникуша. Щенок, попив молока с яйцом, улегся спать на шерстяной Аночкин платок. Во сне он всхлипывал, а когда его гладили, издавал неясное рычание.

— Злой, — пояснил Воробейченко. На медведя будешь с ним ходить.

Ночью щенок плакал, скулил. Пришлось взять его в кровать. Малыш уткнулся в бок Аночки, пососал губами и утих.

— Я уже его полюбил, — сказал Пономарев жене.

Аночка улыбнулась.

— Дураки мы с тобой. Завели поросенка. Мало нам забот.

— Ну ничего, ничего. Посмотрим.

Под утро с собачкой случился грех, и она намочила одеяло.

Пономарев вышел из себя.

— Убить его, гада! — сказал он.

Аночка хохотала. Ей было безразлично — спать под мокрым или сухим одеялом. А Пономарев, ругаясь, искал чистую простыню.

Щенок спал, безмятежный, как херувим.

Константин Семенов, начальник лаборатории, человек без недостатков, оказался Пономареву другом в большей степени, чем тот предполагал, Семенов как-то спросил!

— Что за личность твой этот Воробейченко? Странный парень.

Пономарев томно сидел за своим столом, который ему выделили в уголке.

— Парень как парень, — ответил Пономарев и добавил, поглядев на непривычно интимного Семенова: — Как мы с тобой. Обыватель.

— Ладно, старик. Я понимаю, что ты гений. Не трать сил попусту. Не груби… Мне любопытно — кто он. Бездельник или болван. Он же целыми днями толчет воду в ступе. И, знаешь, к нему не придерешься. Всегда занят, всегда при деле. А результат — ноль. Но при этом отличный говорун. Злой, остроумный. У него кто родители?

— Ишь ты, психологией занялся, Костя? Не переборщи. Работает ведь человек, сам говоришь. Не получается? Бывает. Не у всех получается. Дай ему время.

Семенов закурил, издевательские искорки заблестели в его громадных голубых очках.

— Что ты, старик, все на себя переводишь. Не о тебе речь. Он тебе кто — брат?

— Об этом меня Викентий Палыч спрашивал. Нет, не брат. Может быть, друг. Семьями мы дружим. Он — один. И моя семья. Кто у него родители — не знаю. Кажется, из простых. Не то слесарь отец, не то — писатель.

— А ты в курсе, какие он на твой счет шутки шутит?

Пономарев скорчил безразличное лицо, но что-то в груди екнуло!

— Он тебя, Толик, называет маньяком от науки. Говорит, что есть такие люди, которые хотят прыгнуть выше ушей и искренне верят в такую возможность. Большинство изобретает вечный двигатель, а те, кому повезло, пристраиваются на государственное обеспечение. Это как раз ты. Тебе деньги платят. По его мнению, зря. Каково?

— Это он так говорил? Врешь?!

Семенов не обиделся. Он на людей не обижался, а изучал их в связи с производственным процессом.

— Я не вру, Толя. Я действительно знаю тебе цену. Но я тоже считаю, что ты занят не делом… Брось трепыхаться. Ты же талантливый мужик. Неужели не видишь бесперспективности своих опытов. Здесь все съедено. А то, что не сделано — рано делать. Допустим, найдешь новый метод. Кому он сейчас нужен? Не созрели условия — понимаешь, что это такое. Нет условий. То, на что ты в муках потратишь свою жизнь, в свое время без труда попутно «откроет» лаборант. Понимаешь или нет, дурья башка?

Пономарев закурил, слушая внимательно.

— Самое обидное, практически твой опыт даже в случае удачи принесет пользу через сто лет. Ну, в лучшем варианте через тридцать. Тебя это устраивает?

— Послушай, Костя, — тихо ответил Пономарев, — думаешь, что открываешь мне глаза. Вздор. Они у меня открыты. Да, по-своему ты прав. Но вот, например, человек поехал в тундру и вырастил там ананас. Один фрукт. Много ананасов там не будет. Но один он вырастил. Разве плохо?

— Выращивай ананас не в рабочее время, — сказал Семенов. — Так честнее.

Вдруг Пономареву захотелось заплакать. Он отвернулся, замигал глазами. Откачницы в синих халатах склонились над постами. Комната, белая и большая, жужжала и качалась. Знойная девушка Зоя, любовь отдела, с отрешенным видом заносила что-то в рабочий журнал. Каждый человек был при деле.

— Ну что ты? — обеспокоился Семенов. — Не горюй, старик. Подумай. Я могу помочь. Не горюй!

— Ладно, — сказал Пономарев. — Иди, Костя. Без тебя там разброд начнется. Иди руководи…

Семенов понимал его состояние, и это было стыдно.

— Иди, — попросил беспомощно Пономарев. — Иди, Костя. Неужели Воробейченко?

— То-то и оно, старик. То-то и оно!

После ухода умного Семенова Пономарев окончательно затосковал. Ему и раньше приходило в голову, что, видимо, в отделе он выглядит, мягко говоря, экстравагантно. Но экстравагантность такого толка раньше представлялась ему в виде некоего ореола вокруг башки. Он видел себя как бы чернокнижником, у которого с одного бока костер, а с другого — признание потомков, поздняя благодарная слава. Девушки, поди, шушукаются, спорят: кто он, таинственный инженер-одиночка с вечной пробиркой в руках. Что-то он в себе находил от Фауста.